Неточные совпадения
Приходит
немец: «Только-то?..»
И
начал нас по-своему,
Не торопясь, пилить.
— O ja, — отвечал
Немец. — Es ist ein ganz einfaches Ding, [О да, это совсем простая вещь,] — и
начал объяснять устройство машины.
— Вы столь высокого мнения о
немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он
начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
—
Немцы навсегда скомпрометировали интернациональное
начало учения Маркса, показав, что социал-демократы вполне могут быть хорошими патриотами…
— Ну — чего ж вы хотите? С
начала войны загнали целую армию в болото, сдали
немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал он. —
Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим,
немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с
немцами за наш счет, скажут: «Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к черту, в болото! А нас оставьте в покое».
В другой раз вдруг к
немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди или в
начале недели, за Ильей Ильичом.
Учитель-немец, как Васюков, прежде всего исковеркал ему руки и
начал притопывать ногой и напевать, следя за каждым ударом по клавишу: а-а-у-у-о-о.
— Позвольте; помните ли вы, как Веревкин
начинал процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел… Ведь умная бестия и какое нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал, как мальчишку… Ах, я дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один
немец, Шпигель… Может быть, вы его видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину… Как его, позвольте, позвольте, звали?.. Карл… Фридрих…
Некоторые славянофильствующие и в наши горестные дни думают, что если мы, русские, станем активными в отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если
начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития, то во всем будем подобными
немцам и потеряем нашу самобытность.
В
начале был волевой акт, акт
немца, вызвавший к бытию весь мир из глубины своего духа.
Если у
немцев есть своя правда и свои нравственные качества, то русскому
начинает казаться, что воевать против
немцев нельзя, нехорошо и неоправданно.
Учители, ходящие по билетам, опаздывающие по непредвидимым причинам и уходящие слишком рано по обстоятельствам, не зависящим от их воли, строят
немцу куры, и он при всей безграмотности
начинает себя считать ученым.
А тут чувствительные сердца и
начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех русских
немцев и немецких русских.
Немец сел против меня и трагически
начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не говоря худого слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого
немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается…
— Вот мы утром чай пьем, —
начинает он «разговор», — а
немцы, те кофей пьют. И Петербург от них заразился, тоже кофей пьет.
Немцам гораздо менее свойственна уверенность в себе, у них нет ксенофобии, они не считают свои национальные
начала универсальными и годными для всех, но национализм их агрессивный и завоевательный, проникнутый волей к господству.
— Зачем вы здесь живете, Карл Карлыч? — спрашивал Галактион в том же откровенном тоне, в каком
начал немец.
Галактион понимал только одно, что не сегодня-завтра все конкурсные плутни выплывут на свежую воду и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Штоффу он
начинал не доверять. Очень уж хитер
немец. Вот только бы банк поскорее открыли. Хлопоты по утверждению банковского устава вел в Петербурге Ечкин и писал, что все идет отлично.
— Свое-то маленькое бросил, Галактион Михеич, а за большим чужим погнался. С бритоусыми и табашниками
начал знаться, с жидами и
немцами смесился… Они-то, как волки, пришли к нам, а ты в ихнюю стаю забежал… Ох, нехорошо, Галактион Михеич! Ох, велики наши грехи, и конца им нет!.. Зачем подружию милую обидел? Чадо милое, не лютуй, не злобься, не впадайся в ненужную ярость, ибо великий ответ дадим на великом судилище христове…
— Тут жиды да
немцы радуются, а родному сыну да зятю и места нет! — гаркнул Лиодор. — Пашка, валяй жидов, а я
немцев молотить
начну!
Не получая ответа на такие вопросы,
немец принимал сонный вид и
начинал сосать свои лепешки.
В Заполье из дворян проживало человек десять, не больше, да и те все были наперечет,
начиная с знаменитого исправника Полуянова и кончая приблудным русским
немцем Штоффом, явившимся неизвестно откуда и еще более неизвестно зачем.
Он кроток и добродушно рассудителен, но когда говорят о политике, то выходит из себя и с неподдельным пафосом
начинает говорить о могуществе России и с презрением о
немцах и англичанах, которых отродясь не видел.
— Не знаю, —
начал он, как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к
немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
— Отчего же у него так запущено? — удивляетесь вы, уже безотчетно подчиняясь какому-то странному внушению, вследствие которого выражения «
немец» и «запущенность» вам самим
начинают казаться несовместимыми, тогда как та же запущенность показалась бы совершенно естественною, если бы рядом с нею стояло имя Павла Павловича господина Величкина.
Он живо перенес крестьянский поселок за плодовый сад, выстроил вчерне большой дом, с башнями и террасами, лицом к Вопле, возвел на первый раз лишь самые необходимые службы, выписал садовника-немца, вместе с ним проектировал английский сад перед домом к реке и парк позади дома, прорезал две-три дорожки, но ни к нивелировке береговой кручи, ни к посадке деревьев, долженствовавшей положить
начало новому парку, приступить не успел.
Наглотавшись пива,
немец, обыкновенно,
начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром.
Немец церемонно сел и с непритворным участием
начал на него смотреть.
— Как это жалко! — произнес
немец, и когда
начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович
начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: «Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете».
— Под этими фактами, —
начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как
немцы, в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
— Это ничего; пожалуйста!.. — подхватил юноша и стал в грустную позу Гамлета в первом явлении. —
Начинайте! — сказал он
немцу, который, насилу нашедши, где говорит король, прочел...
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый
немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и
начал униженно кланяться и благодарить.
Она усадила Санина возле себя и
начала говорить ему о Париже, куда собиралась ехать через несколько дней, о том, что
немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот с этим самым офицером, который сейчас тут сидел, на днях дрался из-за одной дамы?
Сусанна Николаевна с жадным вниманием
начала оглядывать все общество, и
немцы поразили ее прежде всего какой-то однообразною молодцеватостью; кроме того, на всех почти лицах, молодых и пожилых, виднелись заметные рубцы, из коих иные были совсем зажившие, другие красноватые, а некоторые даже залепленные еще пластырями.
Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною
немцам последовательностью,
начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он стал потирать себе руки и полушептать...
— Да ты что ж так грубить
начал,
немец? Ты со мною подружись. Я по дружбе к тебе пришел.
—
Начал я пиво пить, сигары курю, живу под
немца.
Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво — приятное занятие, а к сигарам — не привык еще! Накуришься, жена ворчит: «Чем это от тебя пахнет, как от шорника?» Да, брат, живем, ухитряемся… Ну-ка, правь сам…
Я полагал, что кости их сокрушатся: то сей гнется, то оный одолевает, и так несколько минут; но наконец Ахилла сего гордого
немца сломал и, закрутив ему ноги узлом, наподобие как подают в дворянских домах жареных пулярок, взял оные десять пудов да вдобавок самого сего силача и
начал со всем этим коробом ходить пред публикой, громко кричавшею ему „браво“.
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он сам,
немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно
начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться…
Тогда пассажиры третьего класса выползали на носовую палубу, долговязый венгерец
начинал играть на дудке, молодой
немец на скрипке, а молодежь брала шведских барышень за талью и кружилась, обходя осторожно канаты и цепи.
Немцы бросились вытаскивать своего товарища, и тот, как только очутился на твердой земле,
начал слезливо браниться и кричать вслед этим «русским мошенникам», что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет…
Прошло шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое сентября, и как ни любил
немец Софью Николавну, но
начинал очень сердиться, потому что принужден был платить нанятому извозчику с лошадьми ежедневно по рублю меди, что казалось тогда неслыханною дороговизною и большим расходом.
Прошла его досада; радостные слезы выступили на глазах; схватил он новорожденного младенца своими опытными руками,
начал его осматривать у свечки, вертеть и щупать, отчего ребенок громко закричал; сунул он ему палец в рот, и когда новорожденный крепко сжал его и засосал,
немец радостно вскрикнул: «А, варвар! какой славный и здоровенный».
Кстати, Пепко
начал пропадать в «Розе» и часто возвращался под хмельком в обществе Карла Иваныча.
Немец отличался голубиной незлобивостью и никому не мешал. У него была удивительная черта: музыку он писал по утрам, именно с похмелья, точно хотел в мире звуков получать просветление и очищение. Стихи Пепки аранжировались иногда очень удачно, и
немец говорил с гордостью, ударяя себя кулаком в грудь...
И тот
начал читать молитву перед учением.
Немец изумленно вытаращил белые глаза и спросил...
Физиономия эта была для Журавки самой несносной обидой, ибо по ней его беспрестанно принимали за
немца и
начинали говорить с ним по-немецки, тогда как он относился к доброй немецкой расе с самым глубочайшим презрением и объяснялся по-немецки непозволительно гадко.
Немец хлопал рюмку за рюмкой, но не пьянел, а только
начинал горячиться, причем ломаные русские фразы так и сыпались у него из-под лихо закрученных рыжих усов.
Хозяин-немец побледнел,
начал пятиться назад и исчез за дверьми другой комнаты; но дочь его осталась на прежнем месте и с детским любопытством устремила свои простодушные голубые глаза на обоих офицеров.
Прошло с четверть часа. Зарецкой
начинал уже терять терпение; наконец двери отворились, и толстый
немец, с прищуренными глазами, вошел в комнату. Поклонясь вежливо Зарецкому, он повторил также на французском языке вопрос своей дочери...